По чердакам и подвалам - Страница 4

— Это вашъ грудной ребенокъ?

— Нѣтъ, не мой, а жилицынъ. Нанимаю вотъ этотъ подвалишко и двухъ жиличекъ держу. Пошла это она паспортъ себѣ выправлять, безъ паспорта-то не позволяютъ жить, а сама мнѣ ребенка за пятачокъ поняньчить оставила. Вонъ мой пострѣленокъ стоить. Это мой. А нешто у меня можетъ, быть грудной ребенокъ, коли у меня мужъ шесть годовъ померши? Я, грѣха на душу не возьму, женщина уже въ лѣтахъ постоянныхъ.

— Сколько у васъ дѣтей?

— Четверо, ваше благородіе, четверо. Въ томъ-то и дѣло. И всѣ пить-ѣсть просятъ. Вотъ этотъ, самый махонькій. Ладила въ ученье его, въ сапожники, да не берутъ. Говорятъ: малъ еще. Старшенькій по тринадцатому году въ столярахъ въ ученьи живетъ и ладятъ съ мѣста согнать его, такъ какъ у насъ такой уговоръ былъ, чтобы быть ему въ моихъ сапогахъ, а сапоженки ему не на что купить. Дочку еще, по двѣнадцатому году, хорошо что въ подняньки изъ-за хлѣба пристроила, а другая дочка, по десятому году, при мнѣ живетъ, а теперь вотъ за щепками ее съ корзинкой на постройку послала. Да бьютъ ужъ очень мастеровые за щепки-то. Такъ вотъ самъ-третей и живемъ въ бѣдствіи неприступномъ. Только и молю Христа-Бога, какъ-бы поскорѣе ягоды поспѣли, да лавочники варенье варить начали-бы, сейчасъ-бы я въ чистильщицы и пошла на ягоды. Явите божескую милость, ваше благородіе, разрѣшите намъ помощь въ бѣдности лютой. Вся перезаложилась. Безъ байковаго платка сижу. Вчера послѣдній байковый платокъ къ жиду стащила.

Женщина заморгала глазами и поклонилась въ поясъ. Посѣтитель принялся что-то отмѣчать на прошеніи. Она продолжала:

— Я работы не боюсь, ваше благородіе. Три мужа у меня были и всѣ три солдаты. Тятенька солдатъ былъ. Трехъ мужей пережила — и вотъ осталась съ сиротами. Меня, ваше благородіе, весь егерскій полкъ знаетъ, весь семеновскій полкъ знаетъ и въ восьмомъ флотскомъ экипажѣ кого хотите спросите о Дарьѣ Набрюшкиной — всѣ меня знаютъ. Второй то мой мужъ изъ восьмого флотскаго былъ. У егерскихъ офицеровъ я у всѣхъ перестирала, семеновскіе также, которые ежели старики, тоже меня помнятъ. Я прирожденная солдатка, я работы не боюсь, а вотъ теперь такое время пришло, что куда ни сунься — вездѣ незадача. Я прирожденная солдатка. У меня одинъ брать изъ кантонистовъ въ писаряхъ былъ, унтеръ-офицеръ, дай Богъ ему царство небесное, но отъ виннаго малодушества умеръ, былъ и другой братъ въ музыкантахъ, но грудь себѣ на трубѣ надсадилъ и Богу душу отдалъ. Вы полковницу Балабаеву изволили знать? Она теперича померши.

— Нѣтъ, не знаю.

— Такъ вотъ этого пострелѣнка она и крестила, — указала женщина на своего мальчика и снова продолжала:- Я прирожденная солдатка, я женщина ломовая, я работы не боюсь, я трехъ мужей пережила.

— Сколько вамъ лѣтъ? — перебилъ ее членъ общества.

— Сорокъ пятый въ доходѣ. Я бревна таскать пошла-бы, ваше благородіе, но женщинъ-то на бревна не берутъ. Пробовала около винной лавки картошкой да яйцами торговать — городовой прочь гонитъ. «Подай, говоритъ, жестянку». Говоришь ему: «какую тебѣ жестянку, коли я прирожденная солдатка?» «Нѣтъ, говорить, все равно, надо жестянку». Ужъ я и яйцами-то съ картофелемъ его прикармливала — ничего не вышло. «Подай», говорить, а намъ и пить-ѣсть нечего, такъ какая жестянка! Явите, ваше благородіе, божескую милость прирожденной солдаткѣ.

— Да, вы получите вспомоществованіе — отвѣчалъ членъ общества и сталъ уходить изъ подвала.

— Очень вамъ благодарны, ваше благородіе. Вотъ ужъ утѣшили, такъ утѣшили, — говорила женщина, кланяясь. — Позвольте, ваше благородіе, я вамъ ночникомъ посвѣчу, а то у насъ ужъ очень темно въ корридорѣ-то. Какъ слѣпые, ощупью ходимъ.

IV

Передъ обитой оборванной клеенкой дверью, на площадкѣ вонючей лѣстницы, элегантная, пожилыхъ лѣтъ, нѣсколько худощавая дама съ сильными слѣдами розовой пудры на лицѣ. По одну сторону дамы не менѣе ея элегантный молодой человѣкъ, одѣтый по послѣдней модѣ въ длинное пальто и съ моноклемъ въ глазу, по другую сторону — ливрейный лакей крупнаго роста. Сзади полупьяный дворникъ безъ шапки. Молодой человѣкъ и лакей поддерживаютъ даму подъ руки. Дама томно закатила подъ лобъ глаза и тяжело дышетъ.

— О, Боже! Дай мнѣ до конца снести крестъ мой! — шепчетъ дама.

— Вы, ma tante, спирту понюхайте, отдохнемъ и войдемъ, — суетился молодой человѣкъ. — Никаноръ! Дай сюда спиртъ! — обращается онъ къ лакею и беретъ отъ него флаконъ. — Вдыхайте, вдыхайте, ma tante.

Дама потянула въ себя носомъ изъ флакона и проговорила:

— А еще смѣются надъ нами, что мы ничего не дѣлаемъ!

— Это тотъ, ma tante, смѣется, кто ничего не понимаетъ.

— Въ литературѣ смѣются, печатно смѣются надъ дамами-патронессами.

— Что, ma tante, нынѣшняя литература! Вдохните въ себя, ma tante, еще разъ. Это укрѣпитъ ваши нервы. Вотъ такъ… Бери, Никаноръ, флаконъ.

— Бѣдные, бѣдные мои нервы! Одно, что я работаю для Бога — вотъ это меня и поддерживаетъ, это только меня и окрыляетъ.

— Отдохнули? Я буду звониться. Дворникъ! Здѣсь надо звониться?

— Въ этомъ самомъ мѣстѣ, ваше сіятельство, — отвѣчаетъ дворникъ.

Рука молодого человѣка, облеченная въ лайковую перчатку, взялась за ручку звонка и раза, три дернула его. Дверь отворилась. На порогѣ стояла блѣдная, почти желтая пожилая женщина, закутанная въ байковый платокъ и съ подвязанной щекой. Она попятилась. Молодой человѣкъ вынулъ изъ кармана записную книжку въ плюшевомъ переплетѣ, заглянулъ въ нее и спросилъ женщину:

— Вы вдова коллежскаго секретаря Софья Дмитріевна Говоркова?

— Я-съ… Я сама и есть.